Джамбул Джабаев - Страница 23

Как песнями в битву зовущий певец.
Они просчитались, ползучие змеи.
Ошиблись в расчетах, тупые злодеи.
Тебя никогда не забудет народ.
Он в сердце тебя сквозь века понесет.

Стоит заметить, что с Горьким Джамбул, в отличие от Стальского, знаком не был и, конечно, вряд ли что-либо знал о нем. Стальский интересовался происходящим вокруг, слушал рассказы Капиева и работал под руководством своих кураторов. О Джамбуле ничего подобного неизвестно. Ясно, что никто с 93-летним старцем политинформаций не проводил. Можно предположить, что тексты эти от начала до конца сочинены даже не секретарями Джамбула, но переводчиком Константином Алтайским (что не спасло того от 12 лет лагерей). Утверждали даже, что тексты ежовианы, как и многие другие, переводили на язык «оригинала» с его и Павла Кузнецова «переводов».

О том, насколько заразительны были эти «переводы» и насколько органично вплетались они в творчество коллег Джамбула по «звонкострунной домбре», свидетельствует посвященная Джамбулу «коллективная песня» акынов Омара, Нартая, Елеузиса, Альменова и Корнакпая, где тема врагов занимает центральное место: «Притаились в горах враги, / В их душе черной злобы яд. / Но издохнет от гневной руки / Ядовитый последний гад. / Нашу родину — звездный алмаз / Мы храним, не смыкая глаз».

Как бы то ни было, во многих стихотворениях, адресованных Джамбулу и опубликованных в ходе юбилейных торжеств, эта тема не просто возникала вновь и вновь, но всякий раз аранжировалась «под Джамбула», что свидетельствовало о том, что канон ежовианы сложился именно вокруг его «переведенных» текстов. Если у профессиональных русских, украинских или белорусских поэтов подобная стилизация была менее очевидна, то обращения к этой теме простых поклонников музы Джамбула куда ярче свидетельствовали о «взаимообогащении братских литератур»: следование канону было у них рабским — вплоть до фактического пересказа песен Джамбула, что доказывало невозможность выхода за пределы созданного им стилевого поля. Таково стихотворение (подобных было множество) некоего «командира орудия Якова Чапиева», опубликованное в «Казахстанской правде»: «Нашу отчизну и нашу свободу / Врагам продавали Бухарин с Ягодой, / Троцкисты-предатели, гнусные гады / Несли нам, мерзавцы, оковы и яды. / Их выловил зоркий товарищ Ежов, / В могилах гниет их змеиная кровь. / Джамбул заклеймил их позорною песней, / А в Родине нашей, как в сказке, чудесней». Отсутствие мастерства сыграло с командиром орудия злую шутку: вместо «песни позора», которою заклеймил Джамбул врагов, он назвал саму его песню «позорной» (возможно, впрочем, это была очередная «вылазка классового врага»).

Ежовиану следует рассматривать также в широком контексте творчества Джамбула. Милитарность была основой всей описываемой им советской истории. Так, Ленин здесь — пророк, принесший не мир, но меч («Ленин народу свой меч подарил. / Гневным поднялся народ из могил» (Над миром светит одна звезда), а бежавшие после революции баи уже определенно напоминают «врагов народа» более позднего образца («Где баи? В могилах и за рубежами, / В зловонной, наполненной змеями яме, / Шипя от бессилья и злобы ужами, / Пожалуй, не пьют они больше кумыс» (Песня о кумысе, 1937). Если такова описываемая Джамбулом эпоха, предшествовашая Большому Террору, то военная поэзия Джамбула в еще большей мере являлась продуктом конспиратологического видения. Так, в стихотворении о финской войне «Батыр в стальной шубе» (1940) Джамбул изображает «белофиннов» так же, как до того изображал «троцкистских бандитов»: «Враг, пробираясь тайной тропой, / Выполз оттуда студеной порой. / Солнечный город поджечь он хотел, / Руку с огнем протянуть он посмел. / Счастье палач у народа украл, / Кровью народа палач торговал, / Лапой когтистой землю прижал, / Тьмой и морозом ее заковал».

Накануне Отечественной войны «муза Джамбула» в соответствии с тогдашней доктриной «войны на территории врага» предвещала легкую победу:

«Любимая Родина нам дорога — / Мы будем рубиться на землях врага, / Чтоб Сталин, рукою потрогав усы, / Узнав о победе, промолвил: „Жаксы“» (Поэма о Ворошилове). Зато когда грянула реальная война, изображаемые Джамбулом в прежней стилистике враги неожиданно лишились всякой убедительности: карикатурные псы и шакалы, весь этот театрализованный квазифольклорный маскарад развеялся, как морок, перед ужасом реального врага. Разразившаяся война вызывала нескончаемый поток текстов, задачей которых была культивация ненависти и гнева. Сами названия стихов и очерков военных лет: «Месть», «Я пою ненависть», «Ненавижу», «Я пою месть», «Строки гнева», «Враг вошел в мой дом», «Клятва над кровью», «Я призываю к ненависти», «Фашисты ответят за свои злодеяния», «Кровь народа», «Убей зверя!», «Смерть рабовладельцам», «Возмездия!», «Низость убийц», «Слово ненависти», «Убей убийцу», «Убей!», «Оправдание ненависти» и многие, многие другие — выражают основную установку этих текстов. И все же если призыв «Убей его!» у Симонова или «Убей немца!» у Эренбурга взывал к памяти, родному дому и любви к близким, то «враги» Джамбула продолжали ползать змеями и выть шакалами. Типичный текст такого рода — его стихотворение «Пуля врагу» (1941): «Обрушим скалы на него, / Чтобы попятился, дрожа. / Потоком хлынет вражья кровь, / Враг крови жаждет — будет сыт, / Своею кровью будет сыт. / Пусть захлебнется он в крови. Врага, как жабу, раздави» и т. д.

Оказалось, однако, что этот театр фольклорных марионеток наполнен бутафорной ветошью. Настоящий враг не подлежит описанию в подобной стилистике. Эти тексты, производившие, говоря словами Рыклина, «немца на заказ», в условиях реальной войны оказались совершенно нефункциональны. Задача этих бутафорных «немцев» — дереализация происходившей во время войны «публичной театрализации насилия» и стирание на уровне дискурса опыта насилия, принесенного войной. Опасность памяти о нем, как показывает Рыклин, состояла в том, что нацисты выходили за пределы того, что подлежало идеологическому объяснению, а следовательно, превращали «скрытые пружины не только немецкой, но и советской террористической машины в явные». В процессе дереализации агентов террора официальной фикцией происходила «ликвидация и их жертв <…> Ведь если враг нереален, то нереально и сопротивление такому врагу».